Несколько дней назад ко мне пришел Франц. Внезапно, необъяснимо... И не уходит. Перерыл все архивы, был уверен, что тот единственный пост я не сохранил. Оказалось, нет. Придется рассказать, иначе он от меня не отвяжется. ФРПГ "Прага". Который я читал, но прийти туда не мог. Во-первых, потому что пообещал себе, что на форумы Германа я не приду никогда, а во вторых... не хотел быть ни жертвой, ни охотником. Но читал. Тогда меня зацепила игра Илая Унора. На один из его постов и родился Франц. Персонаж не отыгрывался, нигде не заявлялся и существует в единственном посте, здесь. Пост Илая я привожу без разрешения автора.

Илай Унор
Автомобиль упруго затормозил. Расплатившись за проезд, Илай вынырнул в скуку и сырость ноябрьского вечера. Зябко повел плечами, поднимая глаза к темнеющему силуэту старого собора, войдя в который, остановился в темноте у самых дверей. Занимая свое место на кафедре, возвышаясь над немногочисленными прихожанами, заканчивал воскресную мессу молодой священник. Слегка повернув светловолосую голову на звук отворяющихся тяжелых дверей, он замер на секунду, увидев вошедшего, но не позволил удивлению задержаться на своем лице, продолжил молитву. Илай заметил, с какой истерической судорогой вцепились его пальцы в отпарированные деревянные перила. Четкое осознание того, что каждым своим вздохом он нарушает церковные постулаты, забавляло Унора. Ему нравилось в церкви. Ожидая, пока священник попрощается с прихожанами, окружившими его, как только тот спустился с кафедры, Илай подошел к статуе Девы Марии, у подножия которой тускло горели ряды свечей. Опустив пару монет в латунную коробку для пожертвований, глубоко вдохнул запах ладана, прежде, чем взять длинный восковой фитиль. Поднес свечу к одному из догорающих огоньков, наблюдая с интересом, как разгорается пламя.
- Очень надеюсь, что к прочим твоим увлечениям не добавилась пиромания. – Голос раздался за спиной прежде, чем на плечо опустилась белая кисть с ровными, холеными ногтями. – Я все ждал, когда тебя поразит молния. – Священник улыбнулся, стараясь скрыть сильное волнение. Он будто дотрагивался до вышедшего из чащи зверя, в любую секунду могущего откусить ласковую руку.
Илай поставил свечу в залитый воском желоб:
- Здравствуй, Франц. – Слегка повернув голову, улыбнулся в ответ. Свечи постепенно высветили его спокойное лицо, отчего молодой мужчина едва ощутимо вздрогнул. – Пожалуйста, отнеси это завтра утром по указанному адресу и передай лично в руки. – Вложил конверт в теплую ладонь, позволив мужчине задержать прикосновение. - Я буду признателен, если на пару дней смогу остановиться здесь.
- Любезность – парадокс твоего душевного склада. – Франц снова улыбнулся, не выпуская из пальцев холодную, мертвую руку. – Хорошо. – Добавил он хриплым шепотом, не отстраняясь, когда Илай, отняв руку, медленно, будто нехотя, поднял ее, чтобы расстегнуть пару пуговиц черной рясы, обнажая бледную, как слоновая кость, кожу, испещренную следами давно заживших порезов и укусов.
- Думаю, что здесь Вы уже закончили, Святой Отец? – Еще в армии он пресытился этим страхом, покорным стыдливым трепетом, негласным позволением истязать. Но сейчас, глядя на рассеченный тонкой бороздой шрама розоватый сосок на белой груди, обнажившейся сквозь расстегнутые одежды, почувствовал металлический привкус крови на языке.
Подождал пару минут, пока священник, прижимая к себе конверт, не скрылся за одной из задних дверей, ведущих в жилые комнаты. Сегодня он не будет торопиться, послание Демону должно быть доставлено в срок.
- Уже скоро. – Негромкий голос утонул где-то под темными сводами, пока пальцы, сжав фитиль, потушили еще не оплавившуюся свечу, от которой, как молитва, заструился ввысь тонкий дымок. (с)

Франц, священник
Словно в бреду отдавал указания приготовить комнату незваному гостю, свалившемуся словно снег на голову. Впрочем, он всегда приходил именно так. Двери дома Господа нашего открыты для всех. Но так странно его видеть именно здесь. Кажется, что вот-вот дрогнут стены храма, зарыдают кровавыми слезами святые, потухнут все свечи разом и наступит тьма. Нет, все как всегда, Господь то ли не заметил, то ли демонстративно отвернулся, не желая видеть, как дрожат холеные пальцы, едва не сминая конверт.
«Он здесь».
Сначала даже не поверил своим глазам, вся выдержка ушла только на то, чтобы не потерять лицо и довести проповедь до конца. Торопливо распрощался с прихожанами и, стараясь унять набатом стучащее в груди сердце, осторожно, шаг за шагом подошел, и невесомо коснулся рукой плеча. Надо удостовериться, что перед тобой не призрак, не морок, вынырнувший из промозглого осеннего тумана парижских улиц.
Пара ничего не значащих фраз, скрывающих смятение грешной души, память израненного тела… Или, быть может, наоборот? Не важно. Не смог остановить его, цепенея, как соляной столб, когда рука потянулась к вороту одеяний, не мог даже слова произнести, с ужасом понимая, что власть этого человека над ним иррациональна и безгранична, как и прежде.
И он просто сбежал. От этих холодных глаз, от этих прикосновений, спрятался в своей аскетично обставленной комнате, обессилено падая на колени перед распятием, взывая в отчаянной молитве к тому, в чьей защите он сейчас нуждался больше всего. В защите от самого себя.
«Господи, Господи… Господи! Не покидай меня. Почему твой образ исполнен страдания, но холодный взгляд лазурных глаз пуст и равнодушен, словно тебя здесь и нет? Именно сейчас, когда мне необходимо… За что-то ухватиться, чтобы не сойти с ума.
Я вернулся из армии мертвецом. Жил, словно в полусне. Вставал с постели, завтракал, шел на работу, возвращался домой, напивался до беспамятства и засыпал перед телевизором, забивая существование рутинными делами. Не война изменила меня, нет. Этот человек, оставивший на мне столько шрамов. Словно заклеймил навек, широким росчерком ножа по живому телу. Боже, как я ненавидел себя за то, что не мог отказать ему, не мог противостоять ему… Впрочем, отказы не принимались, а желания и чувства были не в счет. Я испытывал животный ужас рядом с ним, но не мог без него находиться, словно был раз и навсегда отравлен ядом его жестокости.
Я больше не мог так жить.
До сих пор я помню этот день. Рождество. Толпы людей на улицах, расцвеченные новогодними огоньками витрины, музыка и предпраздничная суета. Очередное одинокое Рождество. Пистолет в кармане с одной единственной пулей, мне этого хватит, я убивал других, неужели не справлюсь с самим собой? Знаю, Господь не прощает самоубийц, но в этом мы с ним удивительно солидарны. Я тоже не мог себя простить.
Двери старого собора, зашел наугад, хотел попрощаться. С кем? С чем? Не знаю. Я был не в себе. Помню храмовый полумрак, мерцание свечей… И витраж. Обычный витраж с изображением Христа. Ломкое кружево истончившегося веками стекла, потемневший от времени свинец. Я смотрел на него и вдруг понял, что плачу. Плачу впервые за много лет. Все мое лицо было в слезах, а я даже не замечал этого. Это было так больно и так хорошо. Словно сдирал уродливую коросту со своего сердца, со своей очерствелой души. Я умер и снова родился именно здесь. И я посвятил себя своему Спасителю. Тому, кто предложил свою защиту от Дьявола с холодными глазами, которого я не смог позабыть.
Он уедет. Уедет через пару дней. И все вернется на круги своя. Господи, дай мне силы. Дай хоть каплю твоего терпения и мудрости. Не дай сорваться во тьму, умоляю тебя! Не оставляй меня… наедине с ним…
Сколько бессонных ночей, изнуряющих постов, впивающихся в обнаженную спину кожаных лезвий плети, чтобы изгнать его из своей души, и вот он снова здесь. А ты просто удалился, отвернулся, бросил меня здесь одного. «Сами разбирайтесь». Я никогда не был нужен ни тебе, ни ему! Вы похожи. Вы так похожи в своей жестокости ко мне, что иной раз я думаю, что всего лишь променял одно чудовище на другое!...
Господи… Что я говорю… Боже, прости меня, грешного. Ибо сам я не в силах простить себя».